суббота, 25 февраля 2017 г.

Слива

Выйдя во двор, нащепить лучины, Чесноков увидел сливу. И не то было странно, что февраль на дворе, а то, что слив в его саду отродясь не росло. Сначала подумал – примстилось. Утро-то пепельно-серое, с дымкой, мороз как будто и не сильный, а за голую шею пощипывает, влага в глазах стынет, холодок под ватник щупальца просовывает. Стужа и пустошь на улице, как в космосе. Чесноков дернул за уголки воротника, поднял до затылка широкий, темно-зеленый ломоть искусственного меха, взялся за топор. Ставит на чурбак обрезок доски, хрясь его вдоль, а сам левый глаз выворачивает, косит туда где слива. Нет, не показалось. Висит. Крупная, налитая, спелая, будто ей сейчас самый сезон. Сосновая лучина звонко откалывается, словно со щипком по струне, топор на морозце цокает точеной кромкой, а Чесноков все внимание вбок выворачивает. Понятно, по пальцам и угодил. Не сильно, в упреждение, чтобы вперед не отвлекался. Все же, рукавицу скинул, посмотрел – ерунда, на двух пальцах кожу пошоркал до жгучей розоватости. Однако насторожился. Спиной встал к древесным посадкам, чтобы соблазна голову повернуть не возникало. Тюкает по дощечкам, а все одно – слива из ума не йдет. Откуда ей взяться? Сам не сажал, соседи саженцем не дарили. Могла, конечно, дичком прорости. Кинул кто-то косточку через забор – вот тебе и слива. Или корешок какой дремал себе под землей, а потом в силу вошел, выстрелил в небо деревцем. У природы чудес много. Росло деревце тихонько, а Чесноков его средь летней зелени да осенней ряби и не заметил.  Ведь, яблонь кругом сколько! Смородины, черноплодки, калины, крыжовника! Мудрено ли заплутать средь этого пестрого плодоношения? То-то и оно, что каждое деревце, каждый куст Чесноков по осени аккуратно обобрал. Что в настойку ушло, что в сушку, что в заморозку… Вот только ни одной сливы ему не попадалось, ни на ветке, ни падалицей. Садовое свое хозяйство он хорошо знал. Ни ягодки мимо не пропускал. А тут – на тебе!  Висит! И главное дело – вид такой имеет, будто только что поспела. Случается, забудешь яблочко снять, оно и висит всю зиму на черенке. Так ведь, оно усохнет все, скукожится в мятый коричневый комочек. А эта румяная, хоть на выставку. Чесноков с силой воткнул топор в пень, промерзлая древесина едва впустила в себя острый уголок точеного металла. Повернулся к сливе, уж качнулся вперед, подойти разглядеть, да ноги сами не пошли. Оторопь его взяла, словно аркан поперек тулова затянули. Валенки-аляски к земле приросли. Стоит и сам не знает, почему двинуться не может? Кислота в кишках и желудок – словно тряпку выжимают. Глядит Чесноков на сливу и все пытается убедить себя – наваждение, морок, нет никакой сливы. Всё от хмурости утра, воздух-то точно меловые разводы на грифельной доске, и кривые, узловатые стволы деревьев по этой мути как углем прорисованы, одно только яркое пятно – слива, висит крупной фиолетовой каплей. И тревога в ней. Так и подмывает наутек броситься. Потому что так не бывает, чтобы слива в феврале! Тут тайна. Намек. И жуть. Точно в похмельном бреду. Только какое похмелье, если уж четвертый месяц трезвости? Чесноков и вообще не любитель, даже и по праздникам не употреблял. Тридцать первого декабря аккуратно в одиннадцать часов спать ложился и дрых, не беспокоясь салютами. Единственное, на святой Гай Фоксов день позволил себе пол литра. Так ведь то в ноябре! Вот и получается, и объяснить нельзя, и не видеть нельзя.

 Однако Чесноков панику в кулак забрал. Представил в воображении себя, как бежит, высоко подбрасывая ноги, руками машет для равновесия и воет почему-то. Тьфу ты! Ему не стать эдакой мармозеткой скакать. Он и в юные-то годы был излишне приземист и кряжист для такой эфирной фамилии. А теперь и вовсе – взрослый мужик, почти пожилой и на тебе, беготню разводить. 
Нагнулся, собрал щепу на локтевой сгиб и пошел к дому, широко расставляя ноги по узкой обледенелой тропинке. И вот идет, покачиваясь, а как-то не так идется. Льдинки под ногами иначе хрустят. Всё слива, проклятая. Взялась ниоткуда, висит ни зачем. Румянится в самый глухой час природного омертвения. Одна живая среди всего. Баламутит натуральный ход вещей. И Чеснокова взбаламутила. Кисло на душе и все кругом измельчало, будто он вдруг бинокль перевернул, через который на мир глядеть привык.
Ссыпал лучины у самой печки на оцинкованный квадрат железа, руку к стопке газет протянул и замер. Уставился на листок – глашатай железных дверей и бань «под ключ». Букв много, картинки цветные, а всё – пустота. Ни капли смысла, ни крупицы пользы. С новым, небывалым ранее остервенением изорвал, измял Чесноков газетину, сунул в жерло печи, лучин накидал и запалил, будто торопясь извести огнем бездельный печатный орган. Пламя вспыхнуло с веселой злобой. Чесноков прикрыл дверцу. Сидел на низкой табуреточке, слушал искристые плевки и нарастающий огневой гул. Смотрел на игру красных бликов, пролезших в поддувало. Вот - лучший час, во весь грядущий день. Потемки, холодок и треск огня. Да, только не сегодня. Куда бы Чесноков ни глянул, все сливу вспоминал. Хотел даже встать, посмотреть еще разок, там ли она, висит ли? Да, надобности не обнаружил. Чего вставать, когда она и так перед глазами, в самой середке ума и ни куда не девается. Осторожными щипками Чесноков повернул уже горячую ручку на печной дверце, другой рукой взял тяжелое березовое полено, придавил юный сосновый костерок. Пламя словно бы сглотнуло, приняв слишком большой кусок, но не подавилось. Осторожно, со всех сторон сразу принялось облизывать березовый оковалок острыми язычками. Чесноков дверцу закрывать не стал, смотрел, как прожорливый огонь с толком да расстановкой пережевывает тяжелую пищу. Берестяные завитки на округлой стороне полена с шипением скручивались в тугие черные кулачки и вспыхивали, исходя тонкими струями черного дыма. Тяга в печи хорошая, так что и аппетит у огня не пропадает. Как и всякий, любил Чесноков дикое зрелище огня, локализованного во славу очага и уюта. Тут и кружка алюминиевая с черным крепким чаем. Сиди, прихлёбывай. Эдак хоть каждый день живи. Вот только слива… Пойти, да сорвать, чтоб не маячила! Нет. Чесноков даже и попытки не сделал. Снова жутко стало. Будто она забором обнесена, перемахнешь его и… всё. Теперь от нее никуда не денешься. Но, к чему она?! И вдруг, Чесноков понял, к чему. Бывает так, идешь себе по улице и тут – доннннн, колокол где-то вдали ударит. И сразу поймешь, что о тебе звонит. Ну, что ж, кому колокол, а кому – слива. Не зря в это утро мир в его саду раскололся, и в узкой щели показалось небывалое, живое среди мертвого. Это просвет, и Чеснокова в него утянет, да уже потихоньку втаскивает. От мысли этой он оцепенел поначалу. Спина неприятно взмокла. Страшно, что и говорить. До слез страшно и обидно. И первые мыслишки беспокойно заметались, нельзя ли как-то отвертеться? Однако и тут Чесноков сумел удержать себя в руках. Привык человек к спокойному, одинокому раздумью. Да, жаль себя. А потом подумалось: что он такое, Чесноков? Да, ничто – поджигатель пуха. И чего жалеть? 
Полено в топке обгорело до сердцевины, покрылось маленькими черными прямоугольниками с красными прожилками. Призывное их мерцание заставило Чеснокова оторваться от табуретки. Он встал на четвереньки и сунул голову в узкий проем топки. В первую секунду лицо обожгло жаром так, что пришлось зажмуриться. Но это лишь сначала. Очень скоро жар стал привычен и даже приятен. Чесноков подался еще вперед. Боялся, что плечи застрянут, но напрасно. Тело его стало гибким и податливым. Он даже не почувствовал касания стальной рамки. Плечи сложились назад, точно крылья. Чесноков еще раз огляделся, посмотрел на решетку, с которой пепел мерным снегопадом оседал в поддувало, стенки из чуть закопченного шамотного кирпича. А всё-таки добрую печку сложил. Вот её-то жаль оставлять… Однако долго любоваться внутренним убранством печи он не стал, горячий воздух толкал его вперед и вверх. Чесноков поддался течению и полетел в трубу. Несколько мгновений тьмы и свежий воздух. Он воспарил над коньком крыши. Не удержался, облетел кругом участок, никогда раньше не виденный им с такой высокой точки, подивился - насколько упорядоченная была его земная жизнь, которую сам он привык считать кургузой и не слишком опрятной. Подивился и тут же забыл, потому что нечто влекло его все выше, а взгляд простирался все шире и шире, вместе с тем теряя фокус, пока вся земная поверхность не превратилась в размытое черное с белым пятно, которое продолжало расширяться до тех пор, пока не сомкнулось в абсолютную тьму.

понедельник, 22 августа 2016 г.

Живое

1.    Крылья
Надя была существом странным. Тощая, рост – 183, жидкие блондинистые волосы, в глазах по капле синеватого раствора и большой нос. В школе ни с кем особенно не дружила, училась хорошо, только по физкультуре имела тугобокую тройку. Жила себе в классе, как Пескарь Иваныч – ни она к кому, ни к ней кто. И вдруг (да-да!) пошел слух: Чума - так Надю звали, прославилась! Притом в хорошем смысле. По рукам загулял крикливо-яркий подростковый глянец. Журнальчик так себе, конечно. Для девятого класса еще ничего, а в одиннадцатом уже не котировался. Но все равно! У Чумы там три фотографии. Одна - в полный рост, на развороте, и еще две. Не, ничего такого, без обнаженки. Чисто художественные фото. Вечернее платье, букет осенних листьев, беседка в парке. Красотень одним словом. И самое удивительное – Надя на фотографиях, действительно, выглядела красивой! И спорить не о чем. Прямо как наваждение. Смотришь на нее – сидит, за партой, на полях тетради косички рисует. Кажется, дунет ветер, мощи застучат. Лицо всё красное от угрей. И шнобель этот… А на фотографии всё иначе. Взгляд выразительный, фигура как у барби и главное – нос! Удалось фотографу какой-то ракурс поймать, что он уже не нелепая балясина посреди лица, а средоточие всего Надиного образа, отправной пункт ее красоты. Прямой, длинный, тонкие крылья аккуратно примостились над верхней губой, кажется, вот-вот затрепещут. В общем, разговоров о Чуме много стало. Сама Надя, понятное дело, быстро загордилась. Все девчонки к ней с вопросами, что и как? Фотомоделями-то только дуры стать не хотят. С парнями, конечно, по-другому. Существа-то простые. Фото в журнале – это круто, но медляк-то на дискотеке не с фотографией танцевать, а вот с этой повседневной Надькой, Чумой. И всё-таки издевательства прекратили, по крайней мере поубавили. Тем более, стали появляться новые журналы. Там в основном портреты, опять Надя со своим крылатым носом. И опять красивая! 

Долго гуляли журналы из рук в руки, а оседали всегда у Мусы. Учился в классе один дагестанец. Не-не, не кряжистый борец с томным и зловещим взглядом. Муса был дошлый. Пиджачок носил такой, что и пятикласснику впору пришелся бы. Походка семенящая, говорил всегда сквозь нервозную, дергающуюся улыбку. Стихи писал в школьную стенгазету, что-то там «слеза… бокал вина… не моя вина». Соплежуйство одним словом. Ну а кто был предметом его поэтических грез и так уже ясно. Парочка, конечно, еще та получилась бы: Муса – карлик и Надя – стропила. Вот странное дело, никто ни Мусу, ни Надю на этот счет не подкалывал. Казалось бы, глумись - не хочу. Такая поляна! Наверное, просто дела до них ни кому не было. Да и Муса никак не проявлялся. Раз только вылезло. Дебил один – Утя, в раздевалке стал гоготать и рассказывать, что на дне рождения по пьяни к Чуме подкатывал и, типа, уже завалил, и вот-вот, но одумался. Врал, конечно, все понимали, а Муса сорвался. Утя-то здоровенный, Муса перед ним скачет, как муха об стекло бьется. Драться совсем не умел. Смех один. Ну, оттащили его, в угол поставили, чтоб в чувство пришел. Утя тоже, стоит глазами лупает. Парень-то он безобидный, дурак просто. Все тогда про Мусу все поняли, но развивать никто не стал. Уж больно он разъярился.
Случай этот быстро забылся. Других забот хватало. Все-таки выпускной класс, экзамены там, поступления. Да и отчизна на подвиг звала – по весне пришлось с пятой школой футбольную коробку делить. Муса тоже затаился. Кажется, взгляда в Надькину сторону не бросил. Молодец он, все-таки. Упертый и не глупый. А самое главное – получается, он единственный кто в Чуме видел то же, что и тот фотограф. Единственный из всех! Как-то взгляд у него по-особенному настроен был, красоту видел, а уродства не замечал. Только кому это в одиннадцатом классе объяснить можно? Так что он все правильно рассчитал. Начни он к Наде подкатывать, им бы жизни спокойной не дали, заклевали бы. Вот и терпел Муса до самого выпускного.
А там… Вообще не понятно, как это вышло, что они вдвоем в центре актового зала очутились. И не просто, а как будто в середине круга, у всех на виду. Из-за Нади, наверное. Она к тому моменту личностью заметной стала. Но все равно странно. Вечер-то в разгаре был, все поднажрались и выпускники, и учителя. Братанье шло, клятвы, обещания, как положено в общем. А тут раз! Все словно по команде головы повернули. Муса к Наде подходит, за руку берет. Всё затаилось, смотрят. Что он там говорил, не слышно было. Медляк какой-то идиотский играл. На танец приглашал, наверное… Надя со своего роста, как с колокольни, на Мусу смотрит и взгляд такой… мерзкий. Улыбочка снисходительная. Тут музыка обрывается. Тишина. Только Надькин голос:
- Да иди ты!
Сказала и руль свой в сторону. Шаг сделала, замерла. Стоит, как под лампой. Вдруг, нос у нее задергался, крылья затрепетали, оторвались, по щекам захлопали, словно птица к земле прижатая, бьется. Надя, рукой его хвать! Да поздно. Вырвался, в открытую форточку выпорхнул. Больше на Надю никто не смотрел. 

2.    Ожег
Гнилью пахнет и во рту пожар, будто скипидара хлебнул. Всё внутри спеклось, требуха как у воблы. В семнадцать не бывает сильного похмелья? Расскажите в другом месте! Федя сморщился, прежде чем открыл глаза. Смотреть не хотелось, но нужно было. Картинка появилась, а понимание – нет. Дача. Станция Электроугли. Скорее вспомнил, чем узнал. Веранда, серый дощатый пол, телогрейка на гвозде, ведра, лейки, банки, холодильник. Дверь. За ночь так надышал, что ни одного комара нет. Хотелось на улицу, но вставать больно. Федя пополз бы, только так еще тяжелее.
На улице солнце и прохладно. Видно рано еще. Никакого движения. Крыльцо – три ступеньки. Спустился, голова закружилась. Вырвало сразу. Кислая жижа. Ощущения – словно битым стеклом стошнило. Присел на корточки. Штаны не его, футболка тоже. Вроде в речку вчера упал. Хотя какая тут речка? Ржавый ручей, глубина по колено. Но вымокнуть хватило. Кто-то его из воды вытягивал? Даня с Андреем что ли… Тамара хохотала. Так-то никто особо не удивился. К Фединым заскокам уже привыкли. Все знали, что по синьке у него колпак срывает. Лучше не трогать. Хочет речку перепрыгнуть – пускай прыгает. Хочет из окна на балкон перелезть – пускай лезет. Шестой этаж? Да, херня! Лучше не трогать. Можно и в суп схлопотать, за Федей не заржавеет. Хотя последнее время он совсем берега терять начал. Компания-то у них в принципе мирная - хипы с панкотой перемешанные. Больше себе навредят, чем другим. Только Федю все чаще замыкать стало. И что бы ни творил, никогда не извинялся. Как будто каждый раз границы проверял, что еще ему можно? Пока можно было всё. Анька терпела.
Вообще Федя в этой компании только из-за нее. Странные у них, конечно, отношения. Вроде пара они, оба штрихнутые слегка, а никак не сойдутся. Да, Федя еще взял и ее лучшую подругу трахнул. Не вчера, но тоже пьянка дикая была. Как-то само собой получилось. Вроде стояли, курили на балконе, чик, монтаж, и уже в койке. А вчера? Вчера тоже что-то было… Федя завалился на бок, полежать на травке. Роса холодила голову. Подотпустило. Хотя он знал, что кошмарить весь день будет. И что так плохо-то? Вроде и не столько пил, чтоб эдак скрючило. Много, конечно, но ведь не мешал, только с пивом. С ерша его так никогда не рубило. Что-то необычное в этом похмелье. По-особенному плохо. Эксклюзивный, личный колотун. Точно! Вспыхнуло в памяти. Все-таки отоварили Федю. Наконец решился кто-то. Вот на этом крыльце он сидел и прилетело. Раз! Два! Сбоку, в скулу. С ноги. Мотнуло как неваляшку, усидеть получилось, но картинка отъезжать стала. Поезд отправляется, перрон уплывает. Интересно, кто? Может, Анька? Не, она в кедах, а там ботинки были, зрение зацепить успело. Да и пофиг – кто. Интереснее - за что? Вроде как втащили Феде при общем собрании. Буча кипела, он сидит,  вокруг все собрались, Анька кричала и тут – на! Из толпы. Федя уже не сомневался, что получил за Аньку. Что она кричала? «Твоё какое дело?!», «Твоё какое дело?!».
Внезапно всё сложилось. Сидели на улице, а Анька ушла в дом, с этим новым пареньком. Семинарист он что ли? Феде вроде и пофиг было, но Тамара подначивать стала, мол, Анька это тебе назло и в таком духе. Федя и сорвался. Вломился в комнату. Анька белая, красивая на кровати лежит. Семинарист в комок сжался. Непонятно, то ли после удара, то ли в предвкушении… В общем, тут все завертелось,. Федю выволакивать стали. Стулья на пол, грохот, звон, двери хлопают. Усадили на крыльцо…
Короче, опять всем вечер обгадил. Федя тихонько застонал. Не от мути и звона в башке. Больше всего мучил этот Анькин крик – «Твоё какое дело?!». Никакое. Просто так унизил хороших людей, друзей своих. Впервые осознание собственной неправоты так сильно аукнулось Феде. Его бледное лицо вспыхнуло от стыда. Жжение охватило щеки и куснуло уши. Федя вскрикнул.
Лежа в ожоговом центре, он рассеяно слушал диагноз врача, сообщавшего о процентах пораженной ткани. Чувство стыда так и не прошло. Оно грозило остаться с Федей навсегда, потому что для восстановления обожженных участков кожу необходимо брать с ягодиц.

3. Замок
Митька сидел высоко, у самой макушки липы. Семь древесных стволов росли из одного корня, громадная крона могла вместить всю деревенскую ребятню, включая подростков и недорослей. В вершине ветки удобно переплетались, так что можно было перекинуть через них доски, оторванные от перегородок заброшенной фермы, и устроить лежанку или лавку. Митьке не нравились старые доски с запахом коровника, он предпочитал найти удобную развилку, закинуть на нее ноги, опереться спиной о ствол и сидеть, как в кресле. К тому же, если развалиться на досках, то ничего не видно, только листва и мозаика неба сквозь нее. А так, сидишь и смотришь между веток, словно в окно, вся деревня видна и даже спуск к речке, и кусочек самой речки на излучине - коричневая долька тонким полумесяцем лежит между полем и лесом.
День был жаркий безветренный, с громким полевым стрекотом и резким запахом тмина, воздух – прозрачный кисель, жизнь обездвижена зноем. В такие дни Митька ощущал тревогу. Хотелось бежать и кричать, но было страшно, что никто не услышит, что крик увязнет, будто под водой, замкнется в себя. Бежать тоже бесполезно – пространство слишком большое и плотное, чтобы заметить движение восьмилетнего мальчика. Да и просто жарко. Поэтому Митька решил переждать пекло на липе.
Сквозь свое окно Митька увидел, как по склону на краю деревни спускается Юлька с двумя эмалированными ведрами. Она ходила на колодец, три раза в день, перед завтраком, обедом и ужином. Митька таскал по одному ведру, и то весь изгибался. А Юлька ничего – идет, даже воду не расплескивает, спина прямая, рыжая голова высоко поднята, плечи опущены, кожа на локтевых сгибах натянута, белая-белая, с тонкими синими жилками. Тяжело все-таки, хоть Юлька и старше, на следующий год уже поступает. Но у нее бабка – блокадница. По инерции приучает внучку к тяжелой жизни. Иногда, если подворачивался случай, Митька подбегал к Юльке, просил отдать ему ведро. Юлька смеялась, отдавала. Митька пыхтел, тащил ведро, стараясь идти рядом, но никак не поспевал, и тропинка для двоих узковата, и шагала Юлька быстрее.
Жили они в соседних домах, что позволяло ему постоянно крутиться возле Юльки. Когда она читала заданное на лето или делала какую-нибудь работу по дому, Митька выполнял мелкие поручения: бегал в огород нарвать укропа, впускал или выпускал царапавшую дверь кошку, выносил ботву на компост и т.п. Иногда Юлька сама врубала училку и заставляла Митьку читать вслух детские, потрепанные книжки, ставила ему оценки. За четверку или пятерку Митьке полагалось яблоко. Яблок этих Митька мог и сам нарвать сколько угодно, в том числе в ее саду, но полученное от Юльки, оно приобретало особое значение. Чувство благодарности переполняло его, хотелось броситься и обнять Юльку. Но тут он натыкался на ее взгляд, с каким-то особенным прищуром, вроде бы насмешливым, как будто она знала про Митьку то, чего никто не знает. Он очень смущался под этим взглядом, ему хотелось смыться, но какая-то сила, превосходящая смущение, удерживала его рядом с Юлькой.
Митька подумал было спуститься с липы, подстеречь Юльку на подъеме, снова донести ведро и, может, остаться на обед. Вообще, строгая бабка не жаловала никаких гостей, да и Митька ее недолюбливал, из-за нее пришлось снять классную тарзанку, подвешенную на большом клене. Бабка жаловалась, что тарзанка напоминает ей виселицу, виденную много лет назад в Ленинграде. Однако, сегодня бабка его не прогнала бы.
Ствол липы, вдруг, закачался. Митька покрепче ухватился за ветку и посмотрел вниз – серая кепка, клетчатая рубашка с коротким рукавом. К нему лез Димон. От его энергичных рывков тонкая вершина сильно шаталась. Димон – самый старший парень в деревне, ему уже восемнадцать. В прошлом году он не приезжал, говорят, сидел в колонии. Митька боялся об этом спрашивать, но был уверен, что это правда.
- Здорово!  - Димон больно сжал его маленькую ладонь, затем перегнулся к соседнему стволу и запустил руку в небольшое дупло, вынул пачку сигарет Rally, без фильтра, плюхнулся на доски, постеленные чуть ниже Митькиного «кресла».
Митька знал про эту заначку, да и все, наверное, знали, но взять без разрешения не решались, как сам Димон не решался носить сигареты с собой. Дома батя обязательно найдет и отнимет, не из воспитательных целей, а потому что самому курить нечего. Димон подкурил сигарету и протянул Митьке, себе достал новую.
Митька по большей части крутился со старшими. Почему-то они его выделяли из остальных «мелких» и не прогоняли. Наверное, из-за лодки. У Митькиного деда, единственного в деревне была лодка. И не было такого человека, который не хотел бы прокатиться на ней. Случалось это раза два в год, не чаще. В остальное время дед говорил, что лодка ему нужна только осенью, а просто для катания вынимать ее из сарая, да тащить на реку – многовато хлопот. Тем не менее, все - и старшие, и младшие, постоянно подступались к Митьке, мол, уболтай деда. Когда это получалось, катание происходило в три-четыре захода, потому что на берегу собиралась вся ребетня. Кроме Димона. Ему, казалось, действительно не интересны детские затеи. Поэтому Митьке Димон особенно нравился. Получалось, Димон дружил с ним просто так.
- Уехал? – спросил Димон.
Митька кивнул. Димон выпустил струю дыма одновременно изо рта и из носа:
- А ключи оставил?
- Во! – Митька вынул из кармана связку ключей на бело-голубой тесемке. Дед уехал в город, оставив Митьку «на хозяйстве», обещал вернуться на шестичасовом, к ужину.
У Димона огонек сигареты подполз вплотную к пальцам, Митька едва докурил до половины, и то не в затяг. В себя он курил один раз в жизни, сигареты «Радуга». С первой же затяжки голова закружилось, а потом еще вырвало, так что он предпочитал не рисковать и пыхал для вида. Димон щелкнул вниз мизерный окурок.
- Пошли, - Димон оглядел Митьку. – Нифеля сплюнь. Запалишься.
Митька рукой стер с губ табачные крошки. Он не знал, зачем Димону понадобилось проникнуть в дедов лодочный сарай. Димон всегда так – просто говорил «пошли». Куда? Зачем? Расспрашивать бесполезно. Однако целью таких прогулок всегда было что-то интересное. Иногда Митька помогал ему подрезать маковые головки, из молока Димон варил потом какую-то дрянь, или они вытягивали белую синтетическую веревку из больших мотков сена на колхозном поле, чтобы сплести «волосянку» на кнут, или разбивали большие тракторные аккумуляторы, свинцовые пластины шли на переплавку, в кармане у Димона и сейчас лежал большой матово-серебристый кастет, а иногда просто забирались в недостроенный дом и слушали там «Сектор Газа» или «Луку Мудищева» на маленьком кассетном магнитофоне.  Так что Митька шел в предвкушении какого-нибудь приключения. Он очень хотел быть похожим на Димона, вырасти таким же смелым и угрюмым. Только в колонию не хотелось… Хотя, если быть таким как Димон, то можно и в колонию. Наверняка, он и там был главным.
Подойдя к сараю, они столкнулись с Юлькой. То есть не столкнулись. Юлька, как будто ждала их. Димон улыбнулся, что случалось с ним не часто. Юлька тоже улыбалась, но смотрела только на Димона, Митька как будто и не стоял тут же, рядом.
- Давай, - Димон протянул руку.
Митька отдал ему связку ключей. И мгновенно, с досадой ощутил, что больше он здесь не нужен. Димон быстро справился с замком, открыл дверь. Юлька вошла в темный проем, так и не бросив на Митьку даже мимолетного взгляда.
- Погуляй пока, - сказал Димон, закрывая за собой дверь.
Дощатый сарай был старый, но сколоченный крепко, ни одной щели в стенах не было. Однако Митька знал, что на задней стенке есть одна доска с выдавленным сучком. Тихонько он прокрался на зады и припал к небольшому овальному отверстию. Внутри была темень, но в широком пыльном солнечном луче, пробивавшемся сквозь окно над дверью, он отчетливо разглядел голое Юлькино бедро, почти прижатое к плечу. Больше ничего не было видно. Зато хорошо слышно. Митька точно знал, что происходит внутри: его Юльку делают чужой Юлькой, навсегда.
Димон вышел из сарая. Ворот рубахи широко распахнут, белые ключицы и красное, как у идола, лицо. Дышал он все еще неровно, а пьяный взгляд блуждал без цели. Все же он заметил притихшего у стены Митьку, сунул руку в карман:
- На вот!  - выдохнул Димон, взял его за запястье и с маху вложил в ладонь связку ключей.
- Рот на замке держи, - предупредил Димон и зашагал в сторону колодца.
Митька несколько секунд смотрел на ключ, затем сунул его в рот, крепко закусил и дважды провернул, чувствуя как зубы выворачиваются из корней и сцепляются по-новому, заходя один за другой, чтобы сохранить тайну, навсегда.   


воскресенье, 21 августа 2016 г.

De profundis clamavi

Степан появился в деревне неожиданно. Как ни странно, его появление не вызвало ни у кого удивления. Просто однажды днем по главной улице прошелся незнакомый человек с рюкзаком за плечами, открыл калитку одного из участков, отпер ключом замок на двери давно пустовавшего дома и поселился в нем.  Несмотря на то, что в деревне у него не было ни родственников, ни знакомых, вопросов Степану никто не задавал. Может, дело в том, что дом, в который он въехал, стоял бесхозным так давно, что мало кто помнил, кому он вообще принадлежал. А главное, Степан как-то стразу влился в общий пейзаж. Выглядел таким же жителем российской глухомани, как и все остальные. Спустя неделю его уже все знали, при этом ничего не зная о нем. Никто и не стремился узнать. Чего там? Мужик – как мужик. Пожилой, но не старый, полноватый, но не рыхлый, борода с проседью, большая белая лысина ото лба к затылку. Не такое уж диво, чтобы что-то вынюхивать. Со всеми Степан был дружелюбен, но откровенничать не спешил, даже когда выпивал. Деревенская среда невероятно быстро приняла чужака, скоро на Степана смотрели так, будто он от рождения жил в  том доме, на той улице, то есть, вообще никак не смотрели. 


Сам Степан воспринимал это как должное. Всюду, где бы он ни оказался, ему сразу находилось место, будто мир специально держал для него небольшой пустующий отсек, который только и ждал, чтобы его заполнили. И в этот раз, он просто сел на электричку во Владимире, ехал час, потом, повинуясь ногам, сошел на станции, даже не расслышав ее названия. Не тратя много времени на обозрение перрона, отправился в бывший сельсовет, ныне администрацию, безошибочно отыскал ее на улице Ленина, поговорил о чем-то с главой и вышел из обветшалого здания с ключом в кармане. И так случалось всегда. Сколько бы Степан ни колесил по равнинам и взгорьям большой до умопомрачения страны, он никогда не выглядел бродягой или как говорили в дни его юности – бичом. Куда бы он ни приехал, его как будто ждали. Дело в том, что он давно постиг один очень важный секрет: принимают или отвергают вовсе не люди, принимает – земля.
Еще в детстве эту истину открыла ему бабушка. Как и многих детей, Степана на лето отвозили в деревню. Вместе со Степаном к бабушке приезжали большие сумки с продуктами. Бабушка недоверчиво осматривала городские свертки и упаковки, спрашивала:
- Чего навезли-то? Я и не знаю, что с этим делать.
- Что делать? – переспрашивал отец, раздраженный и усталый от долгой дороги. – Есть!
Эти вопросы он считал обычными неблагодарными капризами тещи.
- Ничего, земля прокормит, - отвечала бабушка и с хитрецой поглядывала на Степана.
Он не понимал, что это значит? Зачем – земля, когда весь стол деревенской кухни завален пакетами с крупой, коробками серых макарон, банками консервов и прочим?
Отец выходил во двор, покурить, а бабушка принималась распихивать в буфет привезенные продукты. Брала в руку пакет гречки и бормотала, запихивая подальше, вглубь ящика:
- Мертвая крупа, мертвая…
И так с каждым предметом.
Степан знал, что практически все из того, что они привезли, бабушка обменяет у соседей на «промтовары», консервами и подсолнечным маслом заплатит за отремонтированный забор и все в таком духе. Родителям он этого не рассказывал, понимал, что они расстроятся и будут ругаться на бабушку. Сам для себя Степан объяснял это обычной деревенской дикостью и недоверием к плодам цивилизации, хотя знал, что в молодости бабушка сама жила в городе и даже работала учителем истории. Однако еще до его рождения и даже до маминой свадьбы бабушка подалась «на землю» и безвылазно осела в глуби псковской области, работала в колхозе, сначала как образованная - счетоводом, потом попросилась «в поле». Хоть подобные поступки и объяснялись «солидарностью трудовому классу», но все-таки бабушку, и соседи, и все остальные колхозники считали немного ку-ку.
Впрочем, сам Степан не слишком заморачивался размышлениями о мотивации бабушкиных поступков. Ему даже нравилось, что она немного странная. И уж конечно ему нравилось есть огурцы с грядки, выискивать их в плотно сплетенных зарослях, между шершавых широких листьев, аккуратно откручивать хвостик, чтобы не повредить растение и самому не исколоться короткими черными иголками, торчащими из плотных пупырей молодого огурчика. Куда там вялому магазинному огурцу, с болезненной желтизной по бокам и прозрачной хлябью в сердцевине! Да и не одними огурцами сыт был городской мальчуган. У бабушки и скотина имелась, а главное - росло всё. На жидких суглинках, да что там, почти болотах! псковской земли, она умудрялась вырастить даже перцы. И никаких там особенных парников. Откуда? Давалось это садово-огородное изобилие непросто. Выйдя на пенсию, бабушка вкалывала даже больше чем в колхозе, с рассвета и до звезд. Труды ее всегда вознаграждались. У бабушки не бывало ни неурожайных годов, ни нашествий колорада или долгоносика, мучнистая роса, казалось, нарочно огибает бабушкин участок, опасаясь даже слегка коснуться листа смородины. Конечно, это замечали соседи, завидовали, но не пытались подгадить, если не считать мальчишек, воровавших сливы и яблоки. К бабушке даже приходил советоваться агроном из колхоза, но после беседы уходил расстроенный и озадаченный. Словом, никто не ведал ее секрета. Кроме Степана. Случилось это в последнее его лето в деревне. Ему было десять. А бабушке… Он никогда не спрашивал, а выглядела она всегда одинаково, как перезимовавшая и слегка повядшая картофелина. Что-то разбудило Степана раньше обычного. Он прошелся по тихому дому, выглянул в сени, везде тишь и пустота. До слуха только донеслось, как в сарае перетопнула по сухому навозу коза и коротко хлопнула крыльями курица. Степан вышел во двор. Солнце еще не успело переплавиться из красного рассветного в желтый. Сквозь утреннюю дымку сквозил морковно-оранжевый свет. Он обошел дом, пролез через колючие и влажные от росы кусты крыжовника, с этой стороны кустарник заменял секцию забора и можно было попасть в огород в обход калитки. Там он сразу увидел бабушку. Она ничком лежала на земле, руки широко раскинуты, как будто обнимают рыхлую серо-черную грядку. Был конец августа, и вчера они вместе вскопали две грядки под озимый чеснок. На одной из этих грядок и лежала бабушка. Сначала Степан испугался, хотел звать на помощь, но в утренней тиши расслышал бабушкин шепот. Он стоял, не зная что делать, почему-то он опасался подойти к ней. Лицо ее было отвернуто от Степана, но вдруг она позвала:
- Подойди, Стёпа.
Степан подошел, присел рядом.
- Бабуль, что с тобой? – спросил он.
- Ложись-ка рядом.
Степану не хотелось, но он подчинился, лег также как бабушка, раскинув руки и щекой прижавшись к земле.
- Слышишь? – спросила бабушка.
Сначала Степан ничего не слышал, ему было не по себе, даже немного страшно, но вдруг, земля… нет, она не говорила. Она пела! Откуда-то из глубины до слуха Степана поднялись мелодия и голос. Слов разобрать он не мог, слишком тихий и заунывный мотив. От усилия он зажмурился, но разобрать так ничего и не смог. Только заметил, что песня время от времени прерывается. В одну из таких пауз он открыл глаза и увидел, что бабушка отвечает земле. Они лежали лицом к лицу, но и ее слов Степан разобрать не мог, до него доносились только влажные цокающие звуки, когда её язык касался нёба. Но стоило сомкнуться бабушкиным губам, как песня возобновлялась. Степан уже не пытался разобрать слов, он просто наблюдал за тем, как бабушка разговаривает с землей.
Кончилось все довольно быстро и даже обыденно. Бабушка слегка улыбнулась, как в конце приятного разговора и поднялась на ноги. Степан тоже. Бабушка оглядела мальчика и стала отряхивать от налипших комьев земли. Как ни странно, но на ней не было ни крупинки почвы, поднялась она совершенно чистой.
- Что это? – спросил Степан, выглядел он ошарашенным.
- С землей говорить нужно, - ответила бабушка. – Не все умеют. Вот ты услышал, а другой  - нет. Говори, Стёпа. А еще лучше  - слушай! Тогда земля тебе помогать станет. Только это секрет большой. Просто так не трепись, а то осерчает. Втянет, разжует и выплюнет. Понял что ли?
Степан кивнул.
Зимой бабушка умерла. Эта новость дошла до них спустя неделю после похорон, кому-то из соседей понадобилось на почту, только тогда и позвонили. 

С тех пор прошло больше сорока лет, и все это время Степан оставался верен полученному от бабушки завету. Сначала он решил, что должен также как и бабушка посвятить себя жизни в деревне. Каждый год упрашивал родителей съездить на лето в бабушкин дом, но все тщетно. Родителям не хотелось тратить недолгий летний отпуск в деревенской глуши. Тащится из Рузы в такую даль, чтобы что? Весной они туда выезжать не могли, так что никаких посадок не делали, дом стоял заброшенный, только на то, чтобы привести его в жилой вид ушла бы половина отпускных дней. К тому же отцу от предприятия выделили участок шесть соток, в Волоколамском районе. Степан попытался было там устроить огород. Неумело копал грядки, пачкался, злился, что не получается, упрашивал родителей купить ему семян.
- Ну и воспитала тебя маркиза де Сад-огород! – удивлялся папа, он искренне полагал, что бабушка истязала Степана огородными работами, не понимал, как это может приносить удовольствие.
Кончилось тем, что Степану просто запретили копаться в земле. Ему нужно было подтянуть успеваемость, подналечь на алгебру и физику, а садовые развлечения отнимали все свободное время. Родители хотели, чтобы сын вырос технарем, инженером, еще лучше – врачом, но никак не сидельцем на грядках. В качестве компенсации детским капризам, отец разрешил посадить на участке три яблони, несколько кустов смородины и черноплодной рябины, сделать одну грядку клубники, на этом – всё. Позже Степан понял, что и это было не для него. Вести хоть минимальное хозяйство требовал устав их СНТ, в то время садовых товарищей еще обязывали сеять и растить.
Однако к собственному счастью он скоро понял, что служение земле вовсе не заключается в посадках растений. Так делала его бабушка, но это не значило, что и он должен. Рано утром или наоборот на закате, он убегал в поле, падал в траву, обнимал землю и рассказывал ей о своих бедах и переживаниях, но когда почувствовал, что земля начала отвечать ему, решил не грузить ее своими проблемами, а просто рассказывал что-нибудь или пел песни из мультфильмов и фильмов. Ему казалось, что когда он поет их земле, то смысл у них полностью меняется. В песнях уже не было «крылатых качелей» или «секунд», о которых нельзя думать свысока, в мелодию и тексты он вкладывал чувства, как будто бы давал обет преданного служения. А какими именно словами это сказано – не так уж важно.
Стоило применить этот метод, и земля ответила Степану. Это не было как в тот раз, с бабушкой, никаких грустных песен из глубин не поднималось. Степан услышал только утробный рык, глубокий, но не угрожающий, даже наоборот звук этот притягивал, гипнотизировал басовой тональностью, заставлял крепче прижаться к неровной и еще холодной земле. Степан потерял счет времени и вернулся домой уже в сумерках. Мама возмущенно всплеснула руками, а папа мрачно потянул ремень из петель брюк.
Неловко переминаясь уязвленным местом по табуретке, Степан ковырял остывшие макароны и думал. Он понял две очень важные вещи: первая - он должен сделать своё служение, как можно менее заметным, ибо никто не поймет и, скорее всего, выпорют еще раз, вторая – его связь с землёй гораздо шире пределов огорода, и теперь земля будет помогать ему, где бы он ни находился.
Так оно и выходило. Даже с пресловутой алгеброй и физикой. Степан не стал лучше разбираться в предметах, просто обстоятельства складывались для него наилучшим образом. Перед городской или итоговой контрольной работой, он вставал пораньше:
- Перед уроком еще раз тему повторю, - объяснял он родителям свое рвение. Отец довольно кивал и гладил его по голове, всячески одобряя то, что сын так серьезно взялся за  ум. Степан тоже оставался доволен – родители сами строили вокруг его тайны высокий забор из собственных представлений, лучшего прикрытия и придумать нельзя.
Вместо школы он шел в парк, выбирал место поглуше и ложился на землю. Неважно какое было время года, поднимался он чистым и уверенным в себе, как и бабушка, он теперь не пачкался о землю.
На контрольной его ни с того ни с сего пересаживали к отличнику или учитель, прохаживаясь между рядами парт, вдруг, останавливался рядом со Степаном, заглядывал в его работу:
- Повнимательней, Степа, - говорил он и тыкал пальцем в то вычисление, куда закралась ошибка.
На вступительные экзамены в МИРЭА Степан принес горстку земли, завернутую в бумагу. Во время письменного экзамена он удачно списал, а на устном ему достался настолько простой билет, что даже не понятно, как он попал в программу вуза.
Прочитав свое имя в приказе на зачисление, он отнес горстку земли на то место, где взял, лег рядом и подробно рассказал о своей удаче и долго, благоговейно слушал ответный гул земли.
За время обучения в институте Степан женился, у них родилась дочь. После окончания он устроился на предприятие, должность не бог весть, но с перспективой, хорошая «семейная» комната в общежитии, очередь на жилье, в целом – неплохо. И все это время он не прекращал своего служения. Правда ему стало казаться, что в подземном голосе слышится какая-то незавершенность, недосказанность. Как-то раз он зашел в гости к однокурснику. Тот ухаживал за дедом, парализованным после инсульта. Старик с трудом мог подниматься с кровати и язык отнялся, почти полностью. Пытаясь сказать что-то, он мучительно долго тянул согласную, пока за ней не прорывалась гласная и так далее. Степан забеспокоился, он узнал эту интонацию. Конечно, в рыке земли не было того мучительного надрыва, как у больного старика, но все же Степан понял, что слышит он нечто незавершенное. Инстинкт подсказал ему, что нужно поговорить с землей в каком-то другом месте, подальше от Москвы, Рузы или Волоколамска – его обычных мест общения.
Неожиданно для своей семьи Степан увлекся турпоходами, байдарочными сплавами и альпинизмом. Всюду, куда бы он ни отправлялся, Степан отходил подальше от места стоянки, ложился и обнимал землю. Очень скоро он осознал свою правоту, за долгим, протяжным «рррр» начал проклевываться новый звук. Разобрать его Степан все еще не мог, его размывало подземное эхо, слух никак не мог собрать его в единый пучок. К тому же, на эти опыты у Степана оставалось не так уж много времени, нужно было работать, кормить семью, поднимать дочь. Впервые он столкнулся с неприятной дилеммой – или решать бытовые задачи, или отдаться служению земле. Совмещать уже не получалось. Степан задумался об увольнении, но очередь на квартиру вроде бы подходила, да и на какой должности он мог бы совмещать? Также в первый раз он с досадой подумал, что зря подчинился родительской воле и не пошел учиться на геолога. Вот бы раздолье было! Однако тут же кольнула мысль: пойди он на геофак, глядишь не встретил бы жену Настю, не было бы чудесной девочки… В общем, сплошное раздвоение и шаткость, столь непривычное и новое для Степана.
Как бы то ни было, но ситуация разрешилась сама собой. Личные страсти и переживания Степана потонули в глобальной пучине. Советский Союз перестал существовать. А вместе с ним – очередь на жилье, рабочее место и само предприятие. Степан вздохнул с облегчением, хотя под тревожными взглядами жены и пытался напустить на себя озабоченный вид. Позаботиться, и правда, было о чем. Однако Степан не суетился. На ум пришли бабушкины слова – «земля прокормит». Конечно, он не собирался поднимать из праха детские мечты о собственном приусадебном хозяйстве. Нет. Земля богата и может прокормить тысячью других способов. После долгого сеанса общения Степан вернулся в пока еще их общежитие и начал собирать вещи. Подсказка пришла неизвестно откуда. То есть известно, просто Степан не переставал удивляться, как гулкий подземный рык кристаллизуется в его уме в абсолютно ясную мысль.
- Ты куда? – спросила Настя.
- В Калининград.
- Зачем?
- Нужно зарабатывать, Насть. Время изменилось и обратно не повернется.
- А как же мы?
- Ну, я же не навсегда, - Степан обнял жену, услышал как она всхлипнула. 

На балтийском побережье Степан легко влился в бригаду копарей и стал добывать янтарь. Сначала обычным чернорабочим, как и все, таскал самодельную помпу из мотоциклетного мотора, орудовал длинным шестом, с привязанным шлангом, стоял по ноздри в серо-желтой жиже, пока мощная струя размывала песок, добираясь до синей глины, вылавливал в мутном потоке «солнечный камень». Не забывал он, конечно, и говорить с землей. На первых парах, это было неудобно. Бригадный метод работы и открытость местности, практически, не давали возможности уединиться. Время от времени другие рабочие натыкались на распластанного по земле Степана.
- Стёпа, ты что? Нажрался что ли? – спрашивали они.
- Слушаю, - коротко отвечал Степа и в дальнейшие объяснения не пускался.
А послушать ему было что. Звук здесь, действительно, стал чище. За протяжным эр, Степан потихоньку стал различать гласную, пока не мог точно определить какую, но рык стал отчетливее.
Рабочие же быстро перестали обращать внимание на причуды «москвича». Гораздо сильнее их занимало другое. Со всей простотой и непосредственностью они поняли, что копать нужно там, где скажет Степан. В указанном им месте слой песка был тоньше, а глиняная жила богаче, часто попадались крупные фракции, а уж «коробки» - ведрами. Когда добыча не задавалась, рабочие сами просили:
- Стёп, сходи послушай.
Степан шел, и его указания оказывались вернее всякий дедовских примет и геологических расчетов. После штормов на Балтике, Степан «угадывал» место, где море выбросит больше всего янтаря. Такая добыча была для бригады отдыхом. В сущности это считалось сбором, а не добычей, и даже штрафом не каралась. Степана стали по-настоящему ценить. Не раз и не два их бригада вынимала куски янтаря весом до килограмма. После такой удачи Степан обычно отправлялся домой.
Жена и дочь радостно встречали, обнимали, с восхищением слушали увлекательные «браконьерские» истории. Из общаги их все-таки выселили, пришлось вернуться в Рузу. Пока жили у родителей Степана, но деньги он зарабатывал хорошие. Хватило бы на долевое участие. Ночью, когда все засыпали, Настя рассказывала Степану о своем житье-бытье, полном насущных проблем. Дочь уже заканчивала первый класс, нужно было ее в музыкалку пристроить, сама она собиралась выйти на работу, тогда и Степану не пришлось бы мотаться и пропадать месяцами черте где. Степан слушал и отговаривался обычными «посмотрим», «поживем-увидим», «там ясно будет». Как мог он объяснить, что вовсе не ради заработка, месяцами мерзнет на балтийском берегу, что уже много лет посвящен земле и что вот-вот ему откроется полный слог?! Кто бы смог это понять? Да и с чисто практической точки зрения: земля кормит, лишь пока Степан ей служит. Разве дойдет такое до Насти? Скажет, голову тебе надуло.
Степан снова вернулся в Калининград. В своей бригаде он обнаружил трех новичков, поступивших взамен выбывших. Одного убили, двоих посадили. Всё за янтарь. Про убитого особо не распространялись, а вот те, что сидят… Незаконная добыча тогда еще считалась административным правонарушением, но тех двоих взяли на контрабанде. Какой-то доброхот посоветовал им самостоятельно вывезти партию янтаря в Польшу, мол, в Гданьске с руками оторвут, а тут перекупам платить – дело лоховское. Ну, на границе их и повязали. Подстава, конечно. Всех гнули под общую крышу, а кто кобенился, тех вот так.
- Так что будем осторожны, - подытожил бригадир.
И не зря. О «слухаче» давно шли разговоры. Одни мечтали переманить Степана к себе, другие, и таких большинство, хотели положить это сокровище туда, где место всем сокровищам, чтобы уровнять шансы.
На первой же добыче их ожидала удача. Небывалая. И даже не по меркам черных копарей, а в масштабах мировой добычи. Степан вынул из песчаной жижи фракцию весом в два килограмма! Даже чуть больше. Когда янтарный оковалок отмыли, рабочие замерли в каком-то благоговейном молчании. Бригадир поднял над головой солнечный камень и перекрыл им небесное светило. Даже не полированный, янтарь чудесно ловил свет, преломлял его и радужно светился изнутри. Заскорузлые, грубые работяги смотрели на него, раскрыв рты, словно дети, впервые увидевшие игрушку калейдоскоп. А Степан тихонько отошел от группы, сделал пару аккуратных шагов, потом повернулся и побежал. С разбегу он грохнулся на землю и что было сил прижался ухом. Чистый, ясный звук в то же мгновение поднялся из глубин. РААААА! Земля, родящая солнечный камень, отзывалась слогом «ра». Степан не мог подняться, не мог оторвать от земли ухо, не мог перестать слушать чудесный нутряной, земляной звук. Не мог он сдержать и слез радости. Наконец-то, его поиск закончен! Правда, он заметил, что в конце звук «а» необычно закругляется. Как будто за ним следует еще что-то. Радость несколько осеклась, но тут же Степан воодушевился еще больше. Он все делает правильно. Сейчас ему открылся первый слог того главного слова, которое хочет сказать ему земля. Он будет искать дальше и однажды найдет. Полные энтузиазма размышления прервались шумом, идущим отнюдь не из глубин, а с поверхности земли. Шум этот не предвещал ничего хорошего. Степан аккуратно подкрался к стоянке их бригады и тут же залег в жиденькой траве. Маски-шоу грубо трамбовали работяг прикладами «калашей». Старший равнодушно взирал на побоище, поставив офицерскую берцу на кусок подземного солнца, еще недавно сулившего Степану и остальным немного житейского счастья в виде круглой суммы в твердой валюте. Мысль о материальных потерях не особо тревожила Степана. Так или иначе, услышав слог, он понял, что на этой земле для него все кончилось. Теперь главное было уйти. Затолкав копарей в ПАЗик, омоновцы стали прочесывать местность. Убегать по открытому побережью было невозможно. Степан забился в небольшую песчаную ложбинку под бугорком, и земля его укрыла, не выдала.
Сколь сильна ни была бы защита земли, но собственный ум отключать не полагалось. Рассудок подсказывал Степану, что убираться нужно как можно быстрее. Поэтому когда ОМОН увез несчастных копарей вместе с оборудованием и гигантским куском янтаря, Степан вылез из своего укрытия и осмотрел место добычи. Каратели не стали заморачиваться со сбором мелких фракций. Видно, тот оковалок солнечного камня застил им глаза. В размытом песке нашлось приличное количество «коробков», да и фракций побольше. Степан быстро собрал их и отправился в ближайший поселок. Свою добычу он сдал знакомому перекупу, тот, конечно, уже знал о судьбе Степановой бригады, но все равно дал хорошую цену. Не тратя времени даром, Степан отправился в  столицу области, и к вечеру стоял у кассы аэропорта Храброво. Тут ему пришлось довериться судьбе и, спустя пару часов, он уже садился на рейс до Петрозаводска. 
Степан не сомневался в том, что земля ведет его в нужном направлении, и никакой ошибки быть не может. Иначе, вся его жизнь – сплошная ошибка и ложный путь. В воздухе он больше думал о значении разгаданного слога. Первая ассоциация, конечно, с египетским богом солнца. В этом была логика, земля, родившая солнечный камень, назвала имя бога Ра. Но ведь и дальше, что-то следовало. Быть может первый слог не стоит воспринимать как самостоятельную единицу? Степан решил не ломать над этим голову, в конце концов, его дело служить. То, что скажет ему земля, от него не зависит, повлиять на смысл услышанного он никак не может. Однако ему необходимо разгадать значение, потому что слово земли определит всю его жизнь. Он обязан понимать то, что слышит. Перво-наперво Степан решил подтянуть знания в мифологии и основах древних языков. Причем в изучении этих вопросов он решил не пренебрегать ничем, прошерстить все, что только можно, от академических трудов до самых нелепых на первый взгляд конспирологических теорий, которых к тому времени развилась тьма.
В  Петрозаводске Степан не задержался. Он быстро осознал, что там ему делать нечего, а ждут его совсем в другом месте, и отправился на север, в Медвежьегорск. Неподалеку от этого городка работал комбинат по добыче тальковых сланцев. Степан вспомнил о своем инженерном образовании и, отбросив сомнения, переступил порог отдела кадров этого предприятия. Внезапно оказалось, что комбинату как раз необходим специалист, профиль, конечно, у Степана был не самый подходящий, но кадровик не сомневался, что он всему научится по ходу. Так оно и вышло. Степан буквально дневал и ночевал на карьере. Начальство не могло нарадоваться на служебное рвение нового сотрудника. Правда, они не понимали, что там в глубине разломов Степан проникает вовсе не в тонкости производства, а в личную, сокровенную тайну.
Окрыленный успехом на балтийском берегу, Степан был вынужден натянуть поводья. Он осознал, что едет к своему великому открытию вовсе не на легкой колеснице, а на большой и тяжелой телеге, и если чересчур ее разогнать недолго и шею сломать. Карельская земля была совсем иной, она не спешила выдавать свои тайны. Слишком твердая, каменистая, никакой мякоти, одни кости. Сначала Степан нервничал. В его обращениях к земле появились требовательные нотки, он как будто торопил ее, и однажды получил недвусмысленный знак. Лежа на дне карьера, Степан слушал землю, долгий, повторяющийся слог «ра», вот уже несколько часов. Внезапно он не выдержал, занес руки и, не вставая, грохнул по земле кулаками. В ответ снова послышался рокот, но шел он сверху! В землю рядом с головой Степана ударилась каменная глыба, крошка больно брызнула в лицо, из небольшой ранки под глазом вырвалась алая змейка. Степан перепугался не на шутку. Не того, что ему чуть не расплющило голову. Он испугался самой этой размолвки. Что если земля от него откажется, отвергнет его служение? Степан еще долго не вставал, моля о прощении. Земля молчала. Степан смирялся с этим молчанием, осознавая собственную вину. Как мог он торопить землю? Что вообще могло значить для нее человеческое время? Даже один слог – это уже подарок. Вдруг, вспомнилась бабушка. Ей земля пела целую песню! Сколько времени потребовалось, чтобы она сложилась? Сколько преданности нужно было выказать, чтобы земля так расщедрилась! Степану стало по-настоящему стыдно за свой нелепый и мелочный гнев, он даже сморщился от физического переживания этого позора и тут земля успокоительно зарокотала.
Отныне он решил не торопиться. Да и не было необходимости. Деньги на новом месте зарабатывались тяжелее и медленнее.  Из-за этого домой Степан почти не ездил. Хорошо если удавалось вырваться раз в два месяца. Волей-неволей приходилось оставаться на карельской земле. Конечно, укреплению семьи это не способствовало. Из-за меньшего заработка, Настя перестала видеть смысл в постоянном отсутствии мужа. А Степан не мог объяснить. Хотел перетащить их с дочкой в Медвежьегорск, но Настя наотрез отказалась. Во-первых, им удалось, наконец, решить квартирный вопрос. Во-вторых, не хотела выдергивать дочь из сложившейся среды, увозить от друзей. Степан, вдруг, как будто очнулся, он привык думать о дочери, как о маленькой девочке и с недоумением слушал слова жены о том, что Алина на следующий год уходит в экстернатуру и через год сможет уже поступать.
- Что еще за экстернатура? – спросил Степан.
- Ну, экстернат, когда ребенок в школу ходит только зачеты сдавать. Сейчас многие так делают, чтобы на вузовские курсы ходить и время не тратить, - пояснила Настя.
Время. Куда оно провалилось для Степана? Он даже зашел в комнату Алины. Она спала с наушниками от плеера в ушах, никаких игрушек или кукол, по стенам плакаты музыкальных групп и постеры, вырванные из середины журналов. Степан посмотрел и на себя. Волосы сильно поредели, особенно надо лбом.
Однако, чтобы там ни было, бросить дела всей жизни Степан не мог. Выправить ситуацию он решил усилением материального потока. Помимо своей работы на комбинате он организовал небольшую кустарную мастерскую. Таких кустарей вокруг комбината, да и вообще по всей республике, было много. Из талькохлорита чего только ни делали и облицовочные плиты, и декоративные изделия, даже «ледяные» кубики, которые бросали вместо льда в виски или другие требующие поддержания низкой температуры напитки. Его маленькое предприятие начало приносить доход и все вроде бы устаканилось. Земля снова помогала, Степан легко доставал камень и не испытывал никаких сложностей с надзорными органами, хотя следуя общей тенденции официально свой бизнес никак не оформлял. С Алиной Степан начал переписку, обыкновенную «бумажную». В то время интернет в Карелию еще не завезли. Даже сотовые телефоны только-только стали появляться в массах. Мастерская Степана в основном работала на местного потребителя, они резали плитку для облицовки банных печей и каминов. Огнеупорный и температуроёмкий талькохлорит как нельзя лучше подходил для этих целей. Правда, тут Степану пришлось столкнуться с перенасыщенностью рынка. Но выход нашелся. Получив заказ, Степан лично отбирал плитку в партию, нумеровал ее, определяя расположения каждого прямоугольника. В результате получалось, что естественные белые прожилки в сером или зеленом теле минерала складывались в декоративный узор. Заказчик не всегда понимал, что именно он видит в узоре, но неизменно замирал при взгляде на готовый портал или бок облицованной печи. Так что довольно скоро, о мастерской Степана пошла молва, как об эксклюзивном производстве. В сущности, это было правдой, пусть и слегка искаженной в умах обывателей. Почему-то «эксклюзивный» подбор плитки в сознании заказчика предполагал, что исполнитель выбросит 90% материала, а из оставшихся десяти сложит нечто. На самом деле Степан ничего никуда не выбрасывал, свои узоры он складывал комбинируя плитки, как будто заранее зная, какая куда ляжет.
Был у него в мастерской и «художественный» отдел. Здесь кустари резали из того же талькохлорита всевозможные поделки – фигурки людей и животных, разнообразные шахматные фигуры, делали кулоны и серьги. В их работу Степан практически не вмешивался, давал волю творческой фантазии резчиков. Однажды, зайдя в их цех, Степан увидел в руках у молодого мастера кулон. Простенькая вещица, камушек каплевидной формы на простом черном шнурке, но что-то в нем такое было, притягательное, или даже магнетическое.
- Дай гляну, - попросил он мастера.
Повертев кулон перед глазами, Степан убедился в своем первоначальном впечатлении.
- Хорошая вещь, - подытожил он.
- Да, только он парный, - сказал мастер и достал вторую, почти идентичную каменную каплю на таком же шнурке.
- Почему парный? – глядя на брата-близнеца в руках мастера, Степан не сомневался в правоте его слов, ему только хотелось узнать, как резчик до этого дошел.
Мастер пожал плечами:
- Не знаю, показалось просто, как будто…, -он явно смущался, словно говорить приходилось о чем-то стыдном или очень личном. – Ну, как будто слезы это. Земля как будто плачет такими. Вот…
- Правильно, - сказал Степан.
Оба кулона он забрал себе, а мастера щедро премировал. Эти кулоны отправились Алине и Насте в следующем же письме.
А земля по-прежнему не спешила. Как когда-то в юности Степан решил больше путешествовать по краю. Стал уходить в леса или бродил вдоль берега Онежского озера, выискивая укромные места, где можно было бы пообщаться с землей. Со временем ему стало казаться, что на сланцевых разработках земля вскрыта слишком грубо. Опускаясь на дно месторождения, он хоть и проникал вглубь, но слишком уж там все было изрыто и исхожено не посвященными в его тайну людьми. Степан снова предпочитал оставаться на поверхности, но зато и в полном уединении. Также он пристрастился к сбору грибов. Он считал их таким же даром земли как и минералы, тем более карельская земля была столь богата и тем, и другим. Постепенно его походы и уединенное слушание увенчивались успехом. Звук «а» в конце первого слога закруглялся все больше, за ним почти отчетливо слышался следующий, губной, сонорный звук. Степан жил предчувствием, это уже не было то нервозное беспокойство, которое так горько отозвалось ему однажды. Нет, он просто знал, что очень скоро случится то, чего он ждет уже годы. Событие назревало, пухло где-то в подземной глуби и вот-вот должно было прорваться наружу. В предвкушении грядущего Степан как-то не заметил, что на его письма уже давно перестали отвечать. Время снова играло с ним. Во всем, что касалось его общения с землей, не чувствовалось спешки. Всё шло своим чередом и случалось последовательно и в определенный срок. Обычное же, человеческое время неслось вперед, не оглядываясь на Степана. Вот так с ходу он бы и не смог ответить, сколько лет провел в Карелии. Много. Лоб почти облысел, седина проступала в волосах, как утренняя изморозь на траве. Но какое это имело значение?
Все случилось внезапно. В глуши лесов, куда Степан стал уходить все чаще, и проводил все больше времени. Он вышел на просторную поляну и чуть не споткнулся о крупный белый гриб на толстой, почти шаровидной ножке. Рядом с ним стоял еще один, за ним еще и еще, сколько хватало сил видеть. Степан пошел вдоль ряда и скоро заметил, что ряд загибается. Громадное кольцо грибов было вписано в поляну по самой кромке. Конечно, Степану и раньше доводилось видеть «ведьмины круги» из разных грибов, не только белых, но только не такого диаметра. Должно быть грибнице в этом месте было несколько сот лет. Повинуясь верному инстинкту, Степан пошел к центру поляны. В самой середине стоял еще один белый гриб, столь гигантский, что больше походил на пенек. Степан лег рядом с ним, так, что тень от шляпки (шляпищи!) полностью закрыла лицо. Звук полился сразу, едва Степан коснулся ухом земли. Сначала уже знакомый – РА, и сразу за ним ясный отчетливый – МА. Затем повторилось вместе – РА-МА. И так раз за разом, до бесконечности. Степан ликовал! Это было завершение. Пусть не пути, а этапа, но довольно продолжительного и не простого. Также он был уверен, что это еще не все слово целиком. Степан уже научился слышать в предыдущих слогах отзвуки грядущих. И самое удивительное, он как будто заранее знал, что слог будет именно «МА», но понял это только сейчас. Во всяком случае, теперь ему и в голову не могло прийти, что он услышит нечто другое.
В счастье нового открытия была подмешана щепоть тревоги. Степан не мог решить, как  поступить дальше. Оставаться в Карелии или искать дальше? Уезжать ему не хотелось. Во-первых, он надеялся, что земля будет говорить с ним дальше именно здесь. То как неторопливо поднимался звук из-под каменных пластов, давало основание таким надеждам. Во-вторых, не хотелось бросать то, чем он успел обрасти в быту. Он потратил много сил и времени, чтобы обустроиться в Медвежьегорске. Жалко было оставлять мастерскую.
Однако сомнения разрешились самым естественным образом, еще раз напомнив Степану, что силы, которым он служит, вовсе не спрашивают его мнения на тот или иной счет, их не интересуют мелкие житейские удачи или провалы, надежды и страхи своего служителя. Зато взамен они обязались защищать Степана и пока ни разу не предали.
Выйдя в понедельник на службу, Степан узнал, что в сфере их деятельности произошло какое-то крупное корпоративное слияние и его, как профессионального инженера, перебрасывают на сходное производство на Урале. Следуя инерции, Степан было воспротивился. Чувство было такое, будто его рвут из земли с корнем, но обдумав все хорошенько, осознал, что дело тут вовсе не в кадровой политике, его снова звала земля. Не сомневаясь больше, Степан по низкой цене уступил свою мастерскую теперь уже бывшему конкуренту. Было жалко. Но такова уж судьба. Тем более, он отлично понимал, что бизнес его не может управляться удаленно.
На Урал Степан отправился через Рузу. Нужно было навестить семью, чересчур уж он от них отдалился. И тут его ждал очередной сюрприз. Дверь ему открыли совершенно незнакомые люди. Вместо каких-либо объяснений Степану вручили конверт с письмом. Степан рассеяно пробежался взглядом по строкам. Особенно вчитываться не имело смысла: «…мы стали чужими…», «… ты нас бросил…», «… не хочу больше ждать…», «… я нашла человека…», «… не могу тебя видеть…», «… разведемся через суд…». И ни слова про Алину. Хотя и так понятно… Кроме письма в конверте лежало еще что-то. Степан вытряхнул предмет на ладонь – кулон, «слеза земли». Правда, только один. Значит второй все-таки остался у дочери. Приступ острой тоски на несколько мгновений помутил его разум. Перед мысленным взором предстала Алина, такая, какой он ее видел в последний раз, девочка-подросток. Но какая она теперь? Ей ведь перевалило за восемнадцать! О Насте он не думал вовсе. Будто отрезало. Степан еще раз взглянул на кулон, думая о его брате-близнеце. Уж он-то понимал, что пока Алина хранит этот дар, их связь никому не удастся разорвать. Тут воля земли, её кость. Такие скрепы не разбиваются. Однажды два этих камня притянуться друг к другу, а вслед за ними и Степан с Алиной. Только так, а не наоборот. Потому Степан не стал тратить время на поиски нового обиталища своей ушедшей семьи, не стал требовать подробных объяснений и отчетов. Вместо этого он как можно скорее отправился на Урал.
Ему было над чем поразмыслить. Отныне Степан решил не строить сильных связей в мирской жизни. Слишком многое ему пришлось оставить, и в Карелии, и в Рузе, чтобы еще раз обречь себя на опыт потери. Он ясно понял, что теперь земля требует от него пластичности и способности к постоянным изменениям. В особенности ярко это проявилось на Урале. Прибыв на место, Степан отчетливо осознал, что уральские копи не собираются сообщить ему ничего нового. Он слушал очень внимательно, но даже в самых глубинах горных разломов не услышал и намека на появление нового звука. Земля приказала ему оторваться от привычного места вовсе не для того, чтобы просто перенести его на новое, теперь от него требовалось настоящее паломничество.
Не проработав и месяца на горнодобывающем комбинате, Степан написал заявление «по собственному желанию», собрал небольшой туристический рюкзак и растворился в безграничных  просторах Зауралья. С тех пор начались настоящие скитания. Кем только не пришлось поработать Степану. Был он и вахтовиком на Севере, и рабочим консервного завода на Камчатке, и старателем на Колыме, и вальщиком леса в Мордовии, и землекопом в археологических экспедициях по Забайкалью, и обычным строителем, кочующим  по средней полосе России в составе разнообразных бригад. Научился ставить срубы, хоть в лапу, хоть в чашу, клал печи и рыл колодцы. И конечно, всюду слушал землю, жадно припадал ухом то к глине, то к чернозему, то к камню, но всюду слышал одно и то же – РА-МА, а дальше – ничего. Долгие годы дух его оставался спокоен, он предано следовал зову земли, скитался и искал. Ему казалось, что земля благосклонна к нему, он никогда не голодал и не замерзал, в отличие от многих бродяг, которых повстречал на своем пути. Отправляясь на новое место, Степан точно знал, что найдет там «и стол и дом». Пускай временный, так что ж? Ведь, не постоянства же он искал. Главное следовать земле, безропотно и беспрекословно. Но однажды он перегорел. Степан лежал в поле, как обычно, прижимаясь ухом к земле, и вдруг почувствовал, что оно – ухо, не слышит. Земля вовсе не молчала, он перестал слышать! Степан перевернулся с живота на спину. Небо над ним зияло серой мглой в каких-то дымчатых перьях. Глухота его распространилась на весь мир. Ни шороха, ни дуновения ветра, ни крика птиц. Степан лежал колодой, как обездушенный глиняный голем. Для него все кончилось. Эта мысль завладела им во вселенской полноте. Ему оставалось только уйти, развеять себя по ветру вместе с прахом надежд. Однако по-настоящему дьявольская шутка заключается в том, что даже утратив духовный путь, человек продолжает жить физически. Кости и плоть остаются на месте, пропадает смысл, но остается необходимость. За долгие годы поисков Степан разучился жалеть себя, поэтому, переждав первую и самую мощную волну оцепенения, он поднялся и пошел в сторону железнодорожной станции. Теперь ему оставалось только найти место для тихого угасания. Так Степан оказался во Владимире, с этими мыслями вышел на той самой станции  и поселился в той самой деревне.
Обретенных навыков ему хватило, чтобы быстро поправить пришедший в мерзостное запустение участок. К середине осени дом его был подлатан, печка переложена и даже стоял новый сруб для бани. Как-то вечером Степан сидел у окна и пил чай. На улице было темно и ветрено. Прямо напротив окна росла старая яблоня. Поздняя «антоновка», увешанная плодами, давно намекала Степану на то, что пришел срок «собирать камни». И теперь ветер безжалостно срывал крупные плотные яблоки с согнутых веток. Степан прихлебывал из белой чашки и слушал гулкие удары плодов о землю. И вдруг, в очередном ударе Степан услышал какой-то отголосок. Словно яблоко упало не на землю, а на крышку рояля. Степан насторожился и стал прислушиваться. Вот, новый удар. И снова отзвук. Степан вскочил из-за стола, схватил телогрейку и бросился на улицу. Он упал на землю под яблоней и напряг слух. Да! Он снова слышал! И на этот раз всё слово целиком! РА-МА-ГА. Земля не просто шептала, она трубно голосила. Все существо Степана переполнилось этим звуком. Не в силах сдерживаться, Степан засмеялся. Мощь и великолепие услышанного слова заставили его подскочить. Он чувствовал, как его пронизывает могущество открытой тайны. А главное, он снова испытал то же, что однажды в Карелии. Последним слогом мог быть только – ГА! Теперь он не чувствовал ничего кроме благодарности и восхищения перед великим замыслом земли. Решив однажды изучать древние языки, Степан не бросал этого занятия в своих скитаниях. И вот: «РА» – ему открылся в земле «солнечного камня», «МА», означающий внутреннее пространство – в безграничных и уединенных лесах Карелии, а «ГА» - движение, был дарован по завершению долгого многолетнего пути. Теперь осталось сложить их вместе – РАМАГА.
- К Солнцу Внутреннего Мира Следуй, - прошептал Степан.
В ту же секунду он схватил себя за грудь, под рубашкой легко прощупывался каменный кулон на черном шнурке. Степан ясно понял напутствие, полученное от земли. Настало время двум камням воссоединиться.   


пятница, 18 марта 2016 г.

Живое

1.    Крылья 
 
Надя была существом странным. Тощая, рост – 183, жидкие блондинистые волосы, в глазах по капле синеватого раствора и большой нос. В школе ни с кем особенно не дружила, училась хорошо, только по физкультуре имела тугобокую тройку. Жила себе в классе, как Пескарь Иваныч – ни она к кому, ни к ней кто. И вдруг (да-да!) пошел слух: Чума - так Надю звали, прославилась! Притом в хорошем смысле. По рукам загулял крикливо-яркий подростковый глянец. Журнальчик так себе, конечно. Для девятого класса еще ничего, а в одиннадцатом уже не котировался. Но все равно! У Чумы там три фотографии. Одна - в полный рост, на развороте, и еще две. Не, ничего такого, без обнаженки. Чисто художественные фото. Вечернее платье, букет осенних листьев, беседка в парке. 

Красотень одним словом. И самое удивительное – Надя на фотографиях, действительно, выглядела красивой! И спорить не о чем. Прямо как наваждение. Смотришь на нее – сидит, за партой, на полях тетради косички рисует. Кажется, дунет ветер, мощи застучат. Лицо всё красное от угрей. И шнобель этот… А на фотографии всё иначе. Взгляд выразительный, фигура как у барби и главное – нос! Удалось фотографу какой-то ракурс поймать, что он уже не нелепая балясина посреди лица, а средоточие всего Надиного образа, отправной пункт ее красоты. Прямой, длинный, тонкие крылья аккуратно примостились над верхней губой, кажется, вот-вот затрепещут. В общем, разговоров о Чуме много стало. Сама Надя, понятное дело, быстро загордилась. Все девчонки к ней с вопросами, что и как? Фотомоделями-то только дуры стать не хотят. С парнями, конечно, по-другому. Существа простые. Фото в журнале – это круто, но медляк-то на дискотеке не с фотографией танцевать, а вот с этой повседневной Надькой, Чумой. И всё-таки издевательства прекратили, по крайней мере поубавили. Тем более, стали появляться новые журналы. Там в основном портреты, опять Надя со своим крылатым носом. И опять красивая!
Долго гуляли журналы из рук в руки, а оседали всегда у Мусы. Учился в классе один дагестанец. Не-не, не кряжистый борец с томным и зловещим взглядом. Муса был дошлый. Пиджачок носил такой, что и пятикласснику впору пришелся бы. Походка семенящая, говорил всегда сквозь нервозную, дергающуюся улыбку. Стихи писал в школьную стенгазету, что-то там «слеза… бокал вина… не моя вина». Соплежуйство одним словом. Ну а кто был предметом его поэтических грез и так уже ясно. Парочка, конечно, еще та получилась бы: Муса – карлик и Надя – стропила. Вот странное дело, никто ни Мусу, ни Надю на этот счет не подкалывал. Казалось бы, глумись - не хочу. Такая поляна! Наверное, просто дела до них ни кому не было. Да и Муса никак не проявлялся. Раз только вылезло. Дебил один – Утя, в раздевалке стал гоготать и рассказывать, что на дне рождения по пьяни к Чуме подкатывал и, типа, уже завалил, и вот-вот, но одумался. Врал, конечно, все понимали, а Муса сорвался. Утя-то здоровенный, Муса перед ним скачет, как муха об стекло бьется. Драться совсем не умел. Смех один. Ну, оттащили его, в угол поставили, чтоб в чувство пришел. Утя тоже, стоит глазами лупает. Парень-то он безобидный, дурак просто. Все тогда про Мусу все поняли, но развивать никто не стал. Уж больно он разъярился.
Случай этот быстро забылся. Других забот хватало. Все-таки выпускной класс, экзамены там, поступления. Да и отчизна на подвиг звала – по весне пришлось с пятой школой футбольную коробку делить. Муса тоже затаился. Кажется, взгляда в Надькину сторону не бросил. Молодец он, все-таки. Упертый и не глупый. А самое главное – получается, он единственный кто в Чуме видел то же, что и тот фотограф. Единственный из всех! Как-то взгляд у него по-особенному настроен был, красоту видел, а уродства не замечал. Только кому это в одиннадцатом классе объяснить можно? Так что он все правильно рассчитал. Начни он к Наде подкатывать, им бы жизни спокойной не дали, заклевали бы. Вот и терпел Муса до самого выпускного.
А там… Вообще не понятно, как это вышло, что они вдвоем в центре актового зала очутились. И не просто, а как будто в середине круга, у всех на виду. Из-за Нади, наверное. Она к тому моменту личностью заметной стала. Но все равно странно. Вечер-то в разгаре был, все поднажрались и выпускники, и учителя. Братанье шло, клятвы, обещания, как положено в общем. А тут раз! Все словно по команде головы повернули. Муса к Наде подходит, за руку берет. Всё затаилось, смотрят. Что он там говорил, не слышно было. Медляк какой-то идиотский играл. На танец приглашал, наверное… Надя со своего роста, как с колокольни, на Мусу смотрит и взгляд такой… мерзкий. Улыбочка снисходительная. Тут музыка обрывается. Тишина. Только Надькин голос:
- Да иди ты!
Сказала и руль свой в сторону. Шаг сделала, замерла. Стоит, как под лампой. Вдруг, нос у нее задергался, крылья затрепетали, оторвались, по щекам захлопали, словно птица к земле прижатая, бьется. Надя, рукой его хвать! Да поздно. Вырвался, в открытую форточку выпорхнул. Больше на Надю никто не смотрел. 

2.    Ожег
 
Гнилью пахнет и во рту пожар, будто скипидара хлебнул. Всё внутри спеклось, требуха как у воблы. В семнадцать не бывает сильного похмелья? Расскажите в другом месте! Федя сморщился, прежде чем открыл глаза. Смотреть не хотелось, но нужно было. Картинка появилась, а понимание – нет. Дача. Станция Электроугли. Скорее вспомнил, чем узнал. Веранда, серый дощатый пол, телогрейка на гвозде, ведра, лейки, банки, холодильник. Дверь. За ночь так надышал, что ни одного комара нет. Хотелось на улицу, но вставать больно. Федя пополз бы, только так еще тяжелее.
На улице солнце и прохладно. Видно рано еще. Никакого движения. Крыльцо – три ступеньки. Спустился, голова закружилась. Вырвало сразу. Кислая жижа. Ощущения – словно битым стеклом стошнило. Присел на корточки. Штаны не его, футболка тоже. Вроде в речку вчера упал. Хотя какая тут речка? Ржавый ручей, глубина по колено. Но вымокнуть хватило. Кто-то его из воды вытягивал? Даня с Андреем что ли… Тамара хохотала. Так-то никто особо не удивился. К Фединым заскокам уже привыкли. Все знали, что по синьке у него колпак срывает. Лучше не трогать. Хочет речку перепрыгнуть – пускай прыгает. Хочет из окна на балкон перелезть – пускай лезет. Шестой этаж? Да, херня! Лучше не трогать. Можно и в суп схлопотать, за Федей не заржавеет. Хотя последнее время он совсем берега терять начал. Компания-то у них в принципе мирная - хипы с панкотой перемешанные. Больше себе навредят, чем другим. Только Федю все чаще замыкать стало. И что бы ни творил, никогда не извинялся. Как будто каждый раз границы проверял, что еще ему можно? Пока можно было всё. Анька терпела.
Вообще Федя в этой компании только из-за нее. Странные у них, конечно, отношения. Вроде пара они, оба штрихнутые слегка, а никак не сойдутся. Да, Федя еще взял и ее лучшую подругу трахнул. Не вчера, но тоже пьянка дикая была. Как-то само собой получилось. Вроде стояли, курили на балконе, чик, монтаж, и уже в койке. А вчера? Вчера тоже что-то было… Федя завалился на бок, полежать на травке. Роса холодила голову. Подотпустило. Хотя он знал, что кошмарить весь день будет. И что так плохо-то? Вроде и не столько пил, чтоб так скрючило. Много, конечно, но ведь не мешал, только с пивом. С ерша его так никогда не рубило. Что-то необычное в этом похмелье. По-особенному плохо. Эксклюзивный, личный колотун. Точно! Вспыхнуло в памяти. Все-таки отоварили Федю. Наконец решился кто-то. Вот на этом крыльце он сидел и прилетело. Раз! Два! Сбоку, в скулу. С ноги. Мотнуло как неваляшку, усидеть получилось, но картинка отъезжать стала. Поезд отправляется, перрон уплывает. Интересно, кто? Может, Анька? Не, она в кедах, а там ботинки были, зрение зацепить успело. Да и пофиг – кто. Интереснее - за что? Вроде как втащили Феде при общем собрании. Буча кипела, он сидит,  вокруг все собрались, Анька кричала и тут – на! Из толпы. Федя уже не сомневался, что получил за Аньку. Что она кричала? «Твоё какое дело?!», «Твоё какое дело?!».
Внезапно всё сложилось. Сидели на улице, а Анька ушла в дом, с этим новым пареньком. Семинарист он что ли? Феде вроде и пофиг было, но Тамара подначивать стала, мол, Анька это тебе назло и в таком духе. Федя и сорвался. Вломился в комнату. Анька белая, красивая на кровати лежит. Семинарист в комок сжался. Непонятно, то ли после удара, то ли в предвкушении… В общем, тут все завертелось,. Федю выволакивать стали. Стулья на пол, грохот, звон, двери хлопают. Усадили на крыльцо…
Короче, опять всем вечер обгадил. Федя тихонько застонал. Не от мути и звона в башке. Больше всего мучил этот Анькин крик – «Твоё какое дело?!». Никакое. Просто так унизил хороших людей, друзей своих. Впервые осознание собственной неправоты так сильно аукнулось Феде. Его бледное лицо вспыхнуло от стыда. Жжение охватило щеки и куснуло уши. Федя вскрикнул.
Лежа в ожоговом центре, он рассеяно слушал диагноз врача, сообщавшего о процентах пораженной ткани. Чувство стыда так и не прошло. Оно грозило остаться с Федей навсегда, потому что для восстановления обожженных участков кожу необходимо брать с ягодиц.

3. Замок
 
Митька сидел высоко, у самой макушки липы. Семь древесных стволов росли из одного корня, громадная крона могла вместить всю деревенскую ребятню, включая подростков и недорослей. В вершине ветки удобно переплетались, так что можно было перекинуть через них доски, оторванные от перегородок заброшенной фермы, и устроить лежанку или лавку. Митьке не нравились старые доски с запахом коровника, он предпочитал найти удобную развилку, закинуть на нее ноги, опереться спиной о ствол и сидеть, как в кресле. К тому же, если развалиться на досках, то ничего не видно, только листва и мозаика неба сквозь нее. А так, сидишь и смотришь между веток, словно в окно, вся деревня видна и даже спуск к речке, и кусочек самой речки на излучине - коричневая долька тонким полумесяцем лежит между полем и лесом.
День был жаркий безветренный, с громким полевым стрекотом и резким запахом тмина, воздух – прозрачный кисель, жизнь обездвижена зноем. В такие дни Митька ощущал тревогу. Хотелось бежать и кричать, но было страшно, что никто не услышит, что крик увязнет, будто под водой, замкнется в себя. Бежать тоже бесполезно – пространство слишком большое и плотное, чтобы заметить движение восьмилетнего мальчика. Да и просто жарко. Поэтому Митька решил переждать пекло на липе. Гулять все равно никто не выйдет, родители боятся солнечных ударов, к тому же время обеденное, все по домам.
Сквозь свое окно Митька увидел, как по склону на краю деревни спускается Юлька с двумя эмалированными ведрами. Она ходила на колодец, три раза в день, перед завтраком, обедом и ужином. Митька таскал по одному ведру, и то весь изгибался. А Юлька ничего – идет, даже воду не расплескивает, спина прямая, рыжая голова высоко поднята, плечи опущены, кожа на локтевых сгибах натянута, белая-белая, с тонкими синими жилками. Тяжело все-таки, хоть Юлька и старше, на следующий год уже поступает. Но у нее бабка – блокадница. По инерции приучает внучку к тяжелой жизни. Иногда, если подворачивался случай, Митька подбегал к Юльке, просил отдать ему ведро. Юлька смеялась, отдавала. Митька пыхтел, тащил ведро, стараясь идти рядом, но никак не поспевал, и тропинка для двоих узковата, и шагала Юлька быстрее.
Если с водой у него не задавалось, то во всем остальном Митька старался соответствовать. Жили они в соседних домах, что позволяло ему постоянно крутиться возле Юльки. Когда она читала заданное на лето или делала какую-нибудь несложную работу по дому, Митька выполнял мелкие поручения: бегал в огород, нарвать укропа, впускал или выпускал царапавшую дверь кошку, выносил ботву на компост и т.п. Иногда Юлька сама врубала училку и заставляла Митьку читать вслух детские, потрепанные книжки, ставила ему оценки. За четверку или пятерку Митьке полагалось дополнительное поощрение в виде яблока. Яблок этих Митька мог и сам нарвать сколько угодно, в том числе в ее саду, но полученное как награда, оно приобретало особое значение. Чувство благодарности переполняло его, хотелось броситься и обнять Юльку. Но тут он натыкался на ее взгляд. Смотрела она не как обычно, а с каким-то особенным прищуром, вроде бы насмешливым, как будто она знала про Митьку то, чего никто не знает. Он очень смущался под этим взглядом, ему хотелось сбежать, но какая-то сила, превосходящая смущение, удерживала его рядом с Юлькой.
Митька подумал было спуститься с липы, подстеречь Юльку на подъеме, снова донести ведро и, может, остаться на обед. Вообще, строгая бабка не жаловала никаких гостей, да и Митька ее недолюбливал, из-за нее пришлось снять классную тарзанку, подвешенную на большом клене, напротив их дома, бабка жаловалась, что тарзанка напоминает ей виселицу, виденную много лет назад в Ленинграде. Однако, сегодня бабка его не прогнала бы.
Ствол липы, вдруг, закачался. Митька покрепче ухватился за ветку и посмотрел вниз – серая кепка, клетчатая рубашка с коротким рукавом. К нему лез Димон. От его энергичных рывков тонкая вершина сильно шаталась. Димон – самый старший парень в деревне, ему уже восемнадцать. В прошлом году он не приезжал, говорят, сидел в колонии. Митька боялся об этом спрашивать, но был уверен, что это правда.
- Здорово!  - Димон больно сжал его маленькую ладонь, затем перегнулся к соседнему стволу и запустил руку в небольшое дупло, вынул пачку сигарет Rally, без фильтра, плюхнулся на доски, постеленные чуть ниже Митькиного «кресла».
Митька знал про эту заначку, да и все, наверное, знали, но взять без разрешения не решались, как сам Димон не решался носить сигареты с собой. Дома батя обязательно найдет и отнимет, не из воспитательных целей, а потому что самому курить нечего. Димон подкурил сигарету и протянул Митьке, себе достал новую.
Так сложилось, что Митька по большей части крутился со старшими. Почему-то они его выделяли из остальных «мелких» и не прогоняли. Наверное, из-за лодки. Дело в том, что у Митькиного деда, единственного в деревне была лодка. И не было такого человека, который не хотел бы прокатиться на ней по речке. Случалось это раза два в год, не чаще. В остальное время дед говорил, что лодка ему нужна только осенью, а просто для катания вынимать ее из сарая, да тащить на реку – многовато хлопот. Тем не менее, все - и старшие, и младшие, постоянно подступались к Митьке, мол, уболтай деда. Когда это получалось, катание происходило в три-четыре захода, потому что на берегу собиралась вся ребетня. Кроме Димона. Ему, казалось, действительно не интересны детские затеи. Поэтому Митьке Димон особенно нравился. Получалось, Димон дружил с ним просто так.
- Уехал? – спросил Димон.
Митька кивнул. Димон выпустил струю дыма одновременно изо рта и из носа:
- А ключи оставил?
- Во! – Митька вынул из кармана связку ключей на бело-голубой тесемке. Дед уехал в город, оставив Митьку «на хозяйстве», обещал вернуться на шестичасовом, к ужину.
У Димона огонек сигареты подполз вплотную к пальцам, Митька едва докурил до половины, и то не в затяг. В себя он курил один раз в жизни, сигареты «Радуга». С первой же затяжки голова закружилось, а потом еще вырвало, так что он предпочитал не рисковать и пыхал для вида. Димон щелкнул вниз мизерный окурок.
- Пошли тогда, - Димон оглядел Митьку. – Нифеля сплюнь. Запалишься.
Митька рукой стер с губ табачные крошки. Он не знал, зачем Димону понадобилось проникнуть в дедов лодочный сарай. Димон всегда так – просто говорил «пошли». Куда? Зачем? Расспрашивать бесполезно. Однако целью таких прогулок всегда было что-то интересное. Иногда Митька помогал ему подрезать маковые головки, из молока Димон варил потом какую-то дрянь, или они вытягивали белую синтетическую веревку из больших мотков сена на колхозном поле, чтобы сплести «волосянку» на кнут, или разбивали большие тракторные аккумуляторы, свинцовые пластины шли на переплавку, в кармане у Димона и сейчас лежал большой матово-серебристый кастет, а иногда просто забирались в недостроенный дом и слушали там «Сектор Газа» или «Луку Мудищева» на маленьком кассетном магнитофоне.  Так что Митька шел в предвкушении какого-нибудь приключения, ну или просто пары приятных часов в компании крутого, всезнающего товарища. Митька очень хотел быть на него похожим, быть таким же смелым и угрюмым. Только в колонию не хотелось… Хотя, если быть таким как Димон, то можно и в колонию. Наверняка, он и там был главным.
Подойдя к сараю, они столкнулись с Юлькой. То есть не столкнулись. Юлька, как будто ждала их. Димон улыбнулся, что случалось с ним не часто. Юлька тоже улыбалась, но смотрела только на Димона, Митька как будто и не стоял тут же, рядом.
- Давай, - Димон протянул руку.
Митька отдал ему связку ключей. И мгновенно, с досадой ощутил, что больше он здесь не нужен. Димон быстро справился с замком, открыл дверь. Юлька вошла в темный проем, так и не бросив на Митьку даже мимолетного взгляда.
- Погуляй пока, - сказал Димон, закрывая за собой дверь.
Дощатый сарай был старый, но сколоченный на славу, ни одной щели в стенах не было. Однако Митька знал, что на задней стенке есть одна доска с выдавленным сучком. Тихонько он прокрался на зады и припал к небольшому овальному отверстию. Внутри была темень, но в широком пыльном солнечном луче, пробивавшемся сквозь окно над дверью, он отчетливо разглядел голое Юлькино бедро, почти прижатое к плечу. Больше ничего не было видно. Зато хорошо слышно. Митька точно знал, что происходит внутри: его Юльку делают чужой Юлькой, навсегда.
Димон вышел из сарая. Ворот рубахи широко распахнут, белые ключицы и красное, как у идола, лицо. Дышал он все еще неровно, а пьяный взгляд блуждал без всякой цели. Все же он заметил притихшего у стены Митьку, сунул руку в карман:
- На вот!  - выдохнул Димон, взял его за запястье и с маху вложил в ладонь связку ключей.
- Рот на замке держи, - предупредил Димон и зашагал в сторону колодца.
Митька несколько секунд смотрел на ключ от сарая, затем сунул его в рот, крепко закусил и дважды провернул, чувствуя как зубы выворачиваются из корней и сцепляются по-новому, заходя один за другой, чтобы навсегда сохранить тайну.